ОБЫВАТЕЛЬ - страж здравого смысла

Дмитрий НОСКОВ

ДОЛГ СТРАНЕ ПРЕВЫШЕ МИСКИ С КАШЕЙ!

Фракийский колпак

Античность нет-нет да и даёт о себе знать. И хотя большинство её посылок потерялось во времени и пространстве, как исчезает крик осла в темноте вечернего воздуха, истёртого до дыр скрипом цикад, но кое-что пробивается сквозь броню веков и то тут, то там возникает то в виде амфор, поднятых со дна рукой властителя, то в виде текстов, свидетельствующих о том, что века-то прошли, а вот люди почти не изменились.

Таков рассказ о Гедонисе из Аналуполиса и о его верном рабе Олигофалле, который был то ли из Тавриды, то ли из Трапезунда, то ли из других земель, столь же дальних и малоинтересных. Никто этого не знал и не любопытствовал. Если раб хорошо выносит помои, безукоризненно разжигает огонь и готовит на нём козью ногу так, что она сама скачет в рот, то никому и в голову не придёт говорить о происхождении такого раба или попрекать его этим происхождением, а если раб туп и ленив, и помои в его руках подобны волнам Эгейского моря, когда Посейдон гневится и поднимает пучины до небес, то тут тем более никто не спросит раба о его далёкой родине, а если и спросит о чём, то только о том, отчего он так сильно кричит под плетью, тогда как волы под той же плетью кричат несоизмеримо меньше, если кричат вообще.

Настоящее имя этого раба никто не знал, а почтенный Гедонис, который сам был из фракийцев, говорил по-гречески с акцентом, носил дурацкий колпак, который так любят на его родине, звал раба Олигофаллом, и имя это, кажется, не имело никакого смысла для человека, лишённого радости родиться во Фракии, а для одарённого этой радостью было исполнено смыслом столь глубоким, что вряд ли выразимым на древнегреческом, а разве что простой, но неистовой пляской.

- Олигофалл! - звал Гедонис и тут же глаза его заплывали слезами, и он вставал с ложа, и пускался в пляс, избывая таким образом тоску по своей покинутой родине.

Хотя, предположительно, природа крови Олигофалла имела корни в поясе субтропиков и, следовательно, была в определённой мере горяча, но ум его, омываемый этой кровью, был холоден ко всякой мысли, кроме тех, которые нашёптывали ему о куске сыра, жареном мясе, холодном вине или сговорчивой женщине тех форм, которые менее всего говорят о прекрасном амфориске, а более - о пузатом пифосе, в котором одинаково хорошо хранить и сухое зерно и влажное вино. Можно было бы сказать, что Олигофалл был глуп, но что значит глупость раба, если он низведён до уровня животного? Это уже не глупость, а условие существования.

- Скажи мне, раб Олигофалл, как себя чувствует мой любимый осёл? - спрашивал иногда Гедонис, а это "иногда" всегда бывало в минуты особенной тоски по драгоценной Фракии, где мужчины безупречно грубы, а женщины беспримерно плодородны.

- Осёл сыт. Он стоит в стойле, ест траву и гадит, - отвечал Олигофалл, и весь вид его изображал такую картину, которая говорила, что осёл, стоящий, поедающий и гадящий, не самое несчастное существо в Греции, а самое несчастное из всех то, которому не дают спокойно стоять, пожирать и гадить, а только постоянно кричат "Олигофалл, вынеси помои!" или что-то подобное этому.

- Это очень хорошо, - утирая слезу и удерживая себя от неистовой пляски, говорил тогда Гедонис. - Мой осёл должен быть сыт. Когда-нибудь он повезёт меня во Фракию - страну, где мужчины носят колпаки в любую погоду и снимают их только если голова особенно сильно зачешется или чтобы спать.

Олигофалл, которого колпаки и Фракия волновали, кажется, не очень мучительно, только кивал головой и чесался, и внимательный взгляд распознал бы в этих кивках и почёсываниях особенное равнодушие к ослу, который был лишён женского обаяния, не мог быть съеден, а потому являлся животным бесполезным и обременительным. Однако, если человеку сказали, что он теперь раб, ему приходится вести себя уважительно даже с ослами. Тут уж ничего не поделаешь.

Как-то раз к Гедонису Аналуполийскому пришёл приятель Гельминтофан и поведал ему новости сколь удивительные, столь и неприятные.

- Уверен ли ты в этом, мой друг Гельминтофан? - спросил его Гедонис, и тот уверил, что всё это правда от начала и до конца в том виде, в каком он услышал её от знакомого купца из Эреса, что на Лесбосе.

- Уверен ли ты, что купец из Эреса не врал? - вновь спросил Гедонис тревожным голосом и снял с лысой головы фракийскую шапку, словно бы собираясь спать или чесаться, и друг его ответил, что раз он ничего у купца не покупал, то и врать купцу никакой нужды не было.

- И что мне думать обо всём этом? - схватился за голову Гедонис, но не чтобы спать или чесаться, а чтобы лишь горевать и печалиться, но тут уж ему никто ничего не сказал. Как хочешь, так и думай.

Римское владычество, ширившееся день ото дня, грозило сделать драгоценную Фракию своей провинцией, и уже вроде даже центурии какого-нибудь Клавдия или Ромидия готовы были встать гарнизонами на просторах страны, где женщины снимают одежду только тогда, когда ложатся спать. Чтобы не допустить этого (имеются в виду не фракийские женщины, но римляне), свободные греческие полисы от Мессении до Фессалии, а также города македонян объединились и сами вступили своими армиями в пределы благословенной Фракии, не прибегая к оружию, совершенно мирно, и убивая лишь тех, кто под колпаком своим скрывал нечто иное, чем радость от присоединения к греко-македонской коалиции.

- Как же мне теперь быть? Что же мне теперь делать? - спрашивал Гедонис то ли голубей, то ли богов, то ли пёстрого кота, свисавшего хвостом с крыши, над которой навис прохладной тенью раскидистый платан. Опечаленный Гедонис воздевал руки к небу или к голубям, или к коту, ожидая, по всей видимости, неких знаков, намёков или иной помощи от богов, голубей или кота. Но кот был глух к мольбам обуреваемого сомнениями фракийца, поскольку сытость и тепло размазали его по крыше и не давали ему даже поднять головы. Голуби порхали в необыкновенной синеве греческого неба и сначала пролетели туда, потом пролетели обратно, потом развернулись и снова пролетели туда, трепеща крыльями и освобождаясь от съеденного ранее. Это можно было бы как-то истолковать, но лёгкий хитон Гедониса сделался от голубей чуть грязнее, и он отвлёкся от толкований на отирание одежды от небесных даров, не уловив от голубей ничего иного. Боги же оставались теми же богами: равнодушными, незримыми и молчаливыми. Они не летали и не свисали.

Друг Гельминтован ушёл, оставив Гедониса без помощи. Ему нужно было идти следить за погрузкой галер, идущих в Линд, что на Родосе, и Гедонис остался один, если не считать тех рабов, что были при нём всегда. Он призвал самого глупого из них, которым был, как уже догадался читатель, Олигофалл.

- Ты глуп, Олигофалл, ты осёл, поэтому я говорю с тобой, не боясь показать своё смятение, ибо тот, кто глуп сам, не способен разглядеть глупца в другом. Но ты поможешь мне, если встанешь в позу глубокомысленного постижения сути вещей и будешь бросать на меня взгляды то осуждающие, то показывающие мне твоё одобрение.

Олигофалл понял этот приказ и, после некоторого творческого поиска, изобразил что-то вроде фавна, приметившего отбившуюся от стада пастушку, склонившуюся над ручьём и омывающую водой пыльные свои ноги. Естественно то, что при этом раб заметно возбудился, так как кровь его, как мы помним, была в некоторой степени горяча.

- Как мне быть, Олигофалл? - спросил Гедонис, погрузив кисть правой руки в лутерион с прохладной водой и тем охлаждая своё обросшее годами тело. - С одной стороны, я не хочу, чтобы римляне, пусть только вспомогательные войска, топтали землю моей родины. С другой стороны, я не хочу, чтобы греки и македонцы топтали землю моей родины. С третьей стороны... Не чешись, Олигофалл! А если ты чешешься, то чешись как мудрец или как актёр, иначе я ударю тебя плетью! Да, с третьей стороны... Но что же с третьей?

Олигофалл, почёсывая своё возбуждение и томим образом невинной пастушки, которая то пыталась бежать, то падала и беспомощно ждала его грубых ласк, изобразил на лице сперва осуждение, сведя глаза к носу, а потом полное согласие с хозяином, сменив образ фавна на позу дискобола, который вместо диска держится себя за ягодицу и чешет её.

- Всякое топтание своей родной земли я считаю неуместным, но чью-то сторону я принять должен, ведь если я поеду в город и кто-нибудь спросит меня, то мне надлежит дать такой ответ, который бы не посрамил ни меня, ни мою дорогую Фракию, где даже старики полны благородного достоинства, пока у них есть хлеб и сыр.

Пользуясь паузой в речи господина, Олигофалл поспешил почесаться и произвести необходимые метаморфозы со своим лицом, символизирующие осуждение, одобрение и продолжающееся растлевание несчастной пастушки. Гедонис же, находя в поведении раба подтверждение своим мыслям, продолжил.

- Если я встану на сторону римлян, то греки и македонцы мне враги. Если же я встану на сторону греков и македонян, то сам Рим занесёт руку над моей горемычной головой. Если я встану на сторону своей родины, где такие храбрые мужчины, что даже боги не решаются спускаться в наш край, то и Рим и греки с македонцами - все будут моими врагами.

Кот, крепко заснувший, повернулся во сне и рухнул с крыши вниз, во двор. Олигофалл выразил ему своё осуждение и одобрение, но последовательность их была неясна, поскольку мимические экзерсисы раба предполагали весьма вольную трактовку. Чтобы подчеркнуть глубокомысленное постижение сути вещей, он почесал все доступные места и зевнул в полтора рта, но и это выглядело неубедительно и даже насмешливо своей очевидной двусмысленностью. Менее гуманный хозяин прибег бы к помощи мотивирующей плети драматурга, но Гедонис только спросил, обращаясь словно бы в никуда и ожидая ответа хоть откуда:

- Что же мне думать?

Сквозь пелену наваждения Олигофалл вдруг увидел, что та пастушка, которая лежала у ног его безропотно, а одежды её уже не скрывали то руно, которое всякая девица хранит для мужа своего (но только не фракийка!), вовсе даже не пастушка, а его господин Гедонис. Он, правда, походил на пастушку своей беспомощностью и растерянностью, но одно то, что руно его начинало курчавиться уже возле шеи, отбивало всякое желание. Даже фракийский колпак был беспомощен в этой ситуации!

- Как ответил бы ты, мой глупый Олигофалл, чьё имя напоминает мне о моей многострадальной стране, земля которой плодородна настолько, что жители не успевают одновременно собирать и съедать её дары, поэтому либо собирают, голодая, либо только пируют, оставаясь без урожая?

Олигофалл ответил первое, что пришло в его голову. И, заметим, единственное, потому выбирать ему не пришлось.

- Господин, на твоём месте я бы перестал думать о себе как о фракийце и начал бы считать себя уроженцем Тавриды или Скифии, или даже окрестностей Трапезунда, словом, какой-нибудь земли, не имеющей отношения к конфликту вокруг Фракии. Единственное, что не даёт тебе покоя, это твоё самоотождествление, поэтому избавься от этого вопроса, как я избавляюсь от помоев, которые ты велишь мне выносить. Поверь, я делаю это безо всяких сомнений. Сделай так же и ты.

- Можно ли считать себя греком?

- Кем хочешь считай себя, только не фракийцем, живущим в греческом Аналуполисе. Да, даже греком можешь считать себя, если уж коварная судьба толкает человека на подобное, - подтвердил Олигофалл, всем своим видом демонстрируя убедительную комбинацию осуждения и согласия.

На этом раб был отослан выносить помои, а Гедонис, охлаждая горячие ладони водой из лутериона, некоторое время думал, смотрел на небо и ждал знака свыше. Но голубям к тому времени было жарко летать, кот лежал в тени кустов лавра, а о богах мы и сами знаем безо всяких античных преданий. Таким образом, решение Гедонису пришлось принимать самому, и хотя его тревожила собственная самостоятельность, ведь правильнее было бы возложить ответственность за это решение на богов, но он был родом оттуда, где мужчины тверды духом и даже в старости не боятся собственных детей. Подумав, он решительно призвал к себе Олигофалла.

- Возьми осла, раб мой, того осла, которого кормил ты, чтобы он однажды увёз меня во Фракию, и уведи его с глаз моих, чтобы он не напоминал мне об этой стране.

- Осла? - спросил Олигофалл, который, вынося помои, успел вздремнуть, но не успел проснуться.

- Осла, осла! Ты плохо понимаешь? Осёл - это другой ты, но только ты кормишь его, а не он тебя. В этом есть различие. Так вот, возьми его и уходи сам. Я не хочу, чтобы вы оба, два осла, напоминали мне о той Фракии, которой я уже не принадлежу.

- Так ты освобождаешь нас? - спросил изумлённый раб.

- Только от рабства, не от глупости. И захвати с собой вот тот колпак. Он мне не нужен более совсем.

Поблагодарив Гедониса из Аналуполиса, бережно подобрав брошенный фракийский колпак и взяв с собой осла, Олигофалл пустился в путь по змеящейся дороге обозначенной стражей из стройных, похожих на наконечники копий, кипарисов. Отойдя от усадьбы бывшего своего господина, бывший раб расправил колпак, отряхнул его и надел на себя. Будь мы там, то нам показалось бы, что и взор его при этом прояснился, и сам человек словно преобразился, наполнившись целеустремлённостью и силой. Причиной ли тому события дня или странный колпак - как знать? Нити судьбы плетут не люди, люди только путаются в этих нитях.

Его действительно звали Олигофалл. Он посмотрел на солнце, сел на осла и направился на север, через земли Македонии в пределы своей любимой Фракии, в которой один только колпак может значить больше, чем те люди, которые его носят.

И если говорить об этой истории, то античные предания ничего нам больше не могут рассказать, они ничего более нам не оставили. В этой недоговорённости есть некоторая прелесть, и давайте ею удовлетворимся, оставив прочее прочим.

Фракийский колпак или шапка - традиционный головной убор из лисьей шкуры.

Фракия - государство, занимающее территории, примыкающие к месту современного Стамбула, граничило с Грецией и Македонией в разное время по-разному.

Пирос - глиняная бочка, ёмкость грубой формы.

Амфориск - небольшой изящный керамический сосуд, предназначенный для хранения благовоний, духов.

Лутерион - чашеобразный вид посуды.

Но только не фракийка! - якобы считается, что фракийские девушки не хранили свою девственность до замужества, но, став жёнами, были верны своему мужу безукоризненно.

Английское убийство

Промышляя кроликов в районе Дартмурского леса или того, что осталось от этого леса, и направляясь со стороны Беллевера в окрестности Фенуорского водохранилища, Лис был побеспокоен звуками рожка и редким, но радостным лаем. Звук рожка никак не походил на сигнал автомобиля, он походил на звук охотничьего рожка, а звук лая походил более на лай охотничьих собак, чем на лай дворовых пустобрехов.

Перебежав дорогу возле деревеньки Постбридж, пользующейся дурной славой у автомобилистов из-за аномальных явлений, происходящих время от времени, Лис прибавил ходу, чтобы укрыться в мелком кустарнике. По дороге он изредка останавливался, ловил запахи и звуки, что давало ему понять несложную картину обстоятельств — за ним гнались.

Добраться до зарослей жимолости и лещины ему удалось, но по полю разносилось шлепанье лошадиных копыт, а над травой вдалеке мелькали два черных костюма, которые принадлежали деревенскому джентльмену и его сыну.

Это было очень некстати. Кустарник являлся единственным убежищем средь ровных и чистых полей вокруг, по которым убегать от двух всадников с гончими — всё равно, что заглядывать в дуло охотничьего ружья, надеясь на промах. Не менее двух миль ровного зеленого луга разделяло это убежище и лес, обрамлявший водохранилище. Можно было бы добежать до обширных зарослей в стороне гостиницы «Уорренхаус», но и на это уже не было времени, и Лис забрался в сердце зарослей, приняв непринужденный вид, покусывая блох и наслаждаясь природой.

В заросли вонзились две узкомордые собаки породы грейхаунд. Ведомые азартом и нюхом, они безошибочно нашли Лиса и замерли перед ним.

- Доброго дня, господа, — поприветствовал их Лис, оставив своих блох в покое и изобразив на морде приветливое изумление.

- Добрый день, сэр.

Это были две молодые ухоженные гончие с микроскопическими черепными коробками, блестящими глазами и шерстью, и зубами неприятной длины. «Скверно, — подумал Лис, — малый разум, вооруженный большими зубами, вряд ли воздержится от глупостей».

- Что привело вас сюда? Вероятно, вы охотитесь на кроликов?

- Нет, сэр, сегодня мы охотимся на вас, и, кажется, достигли своей цели.

- Вот как? Стало быть, это вы бежали за мной из Постбриджа? Все эти рожки, конные скачки и лай — в мою честь?

- Именно так, сэр!

Нетерпение, которое собаки с трудом сдерживали, нервировало Лиса, но он пытался выглядеть как можно более учтивым и равнодушным к их предприятию.

- Вчера мы не ужинали и не завтракали сегодня, поэтому нюх подсказал нам ваше присутствие. Вы — единственная лиса на мили вокруг. Если вы позволите.

- Ничего не хочу сказать относительно вашего нюха, — перебил собак Лис, — но я не единственная лиса на мили вокруг. Нас не так много — это правда, но достаточно, чтобы даже нюх собаки мог дать это понять.

Грейхаунды смутились. Один из них демонстративно подергал в воздухе носом и, слегка нахмурившись, признал:

- Вы правы. Довольно сильный запах я чувствую со стороны камней Грэй Уэзерс.

Лис улыбнулся:

- Мой дедушка. Сильный запах — это то, что ждет всех нас со временем, но дедушка благороден и в преклонных годах может нагнать любого кролика, если увидит его в паре ярдов. Зрение — это единственный его недостаток.

Провыл рожок эсквайра, и собаки встрепенулись.

- Если позволите, сэр, мы вас выгоним на открытую местность.

- Если вы убеждены, что это охота, и настаиваете на необходимости выгонять меня под ружье.

- Просим вас понять, что это необходимость, против которой мы ничего не можем поделать.

- Вы хотели сказать — долг?

- Именно, сэр.

Понурив голову и тяжело вздохнув, Лис изобразил обреченность, между тем думая о том, что всадники трубят со стороны деревни и, стало быть, им придется огибать кустарник, чтобы применить ружья. Это давало шанс в попытке добраться до обширных зарослей на востоке, если удастся обдурить двух узколобых гончих.

- Я понимаю значение слова «долг» и с уважением отношусь к тем, для кого оно — не пустой звук, — начал Лис свою хитрость. — Мне также лестно видеть двух благородных представителей породы гончих, которые, будучи лишены ужина и завтрака, вынуждены бегать по полям и лесам под дудку джентльмена на лошади, который, по всей вероятности, плотно поужинал вчера и достаточно хорошо закусил утром фасолью, обжаренной в масле и томатах, жирными свиными сардельками с беконом и яичницей, а также доброй порцией шампиньонов.

- Простите, сэр, сегодня хозяин не ел грибов, — перебил Лиса тот пес, что сразу показался ему умнее.

- Полагаю, что вы поняли это благодаря своему изумительному нюху, а не по объедкам, которые дали в корм свиньям, которых, в отличие от вас, кормят регулярно?

- Совершенно справедливые слова, сэр, но сейчас нам следует выгнать вас под ружье.

- Вы правы, господа. Сегодня утром я проснулся и, увидев восходящее солнце над каменной фермой Джей Уилкинсон, подумал, что этот день прекрасен для охоты, даже если это охота на меня. Вы согласны?

Собаки изъявили полное согласие, поскольку рожок хозяина и его крики требовали действий.

- В таком случае, — продолжил Лис, — нам следует поскорее продолжить увлекательный и традиционный ритуал. Куда мне следует выбежать, чтобы ваши заслуги перед охотниками стали наиболее весомыми?

- Благодарим вас, сэр. Вам следует выбежать в сторону Постбриджа или немного левее, чтобы выстрелы, направленные в вас, не задели нас. Хозяин, бывает, горячится и делает глупости. Нам не хотелось бы пострадать из-за нелепости, сэр.

- Горячится?

- Да, именно так. Вчера он был раздосадован кражей утки. Вряд ли это ваша работа, сэр.

- О, нет! Нет, нет и нет! Утки слишком жирны на мой вкус! — Лис изобразил возмущение утками, да так хорошо, что чуть не стошнился в траву вчерашней утятиной.

- Так вот, он был возмущен и позволил себе ударить Тила ногой.

- Тил — это я, сэр, — подал голос второй пес, который до этого помалкивал.

Морда Тила изобразила своего хозяина слегка униженным, но еще полным достоинства. Видя это, Лис решил это достоинство разрушить полностью.

- Вы сказали — Тил? Это ваше имя, сэр?

- Именно так.

- Простите, но мне подумалось, что это имя дворовой утки, а не благородного грейхаунда.

- Это всего лишь имя. Какая разница, какое это имя, если носитель его полон достоинства?

- Если вы говорите об отсутствии разницы между тем, как называть утку и собаку, то я скажу об отсутствии разницы между уткой и собакой.

При этих словах Лиса Тил возмущенно напрягся, приподнял верхнюю губу и заурчал животом.

- Но я точно знаю, — продолжил хитрый Лис, — что вы не виноваты в том, что хозяин решил назвать вас утячьим именем. Благородная стать ваших предков, столь явно видимая в вас, не дает мне права сомневаться в вашем благородстве. Хотя в нашем языке «собака» и «утка» весьма близки фонетически, а американцы и вовсе произносят эти слова одинаково, но для меня, для дартмурского лиса, разница столь же велика, как между печеной утятиной в обед и свиной отбивной на ужин.

Тил моментально справился с эмоциями:

- Прошу простить мой всплеск. Меня в самом деле задевает мое имя.

- Вы не должны чувствовать неловкость за ошибки сельского джентльмена, путающего дичь и охотника.

Собаки согласно закивали. Им явно понравился тон Лиса и его тонкое, участливое понимание их отношений с человеком.

- Друзья! — Лис поднялся на лапы и повысил голос до торжественного. — Я рад вести беседу с вами хоть до пятичасового чая, но правила традиционной английской охоты подразумевают, что вы должны выгнать меня на луг, где мое тело послужит развлечением высшим существам, облаченным в куртки цвета scarlett, вооруженным охотничьими ружьями «Victoria» c боковыми замками конструкции Бизли и Перде.

- Перебью: вертикально спаренные стволы «Browning B-25», куртки черного цвета.

Тил, сказавший это, явно что-то понимал в охоте и сделал поправку не просто так. Его морда выражала легкое презрение, которое было по душе Лису, и он не преминул воспользоваться им.

- Вертикальный «Browning B-25»? Черные куртки? Господа, вы уверены, что ваш хозяин чистокровный англичанин, а не француз или, упаси Господи, американец?

- Его фамилия Гонаган, и он англичанин.

- Англичанин, вы говорите, но как понять его черную куртку и это ужасное ружье? Надеюсь, он скачет сюда верхом на чистокровной английской?

- Увы, сэр, это гюнтер.

- Бог мой! Немецкая лошадь, американское ружье! Не удивлюсь, если он трубит не английским рожком, а шотландской волынкой!

- Это так, но...

- Но ведь вы-то, мои дорогие грейхаунды, вы-то, надеюсь, не какие-нибудь голубые гасконские гончие или недоразумения породы «levesque»?

- О нет, сэр!

- Тогда каким образом случилось так, что вы участвуете в этом фарсе, а не в настоящей парфорсной английской охоте, когда всадники мчатся на прекрасных английских чистокровных скаковых лошадях, одетые в камзолы особо красного цвета, с замечательными ноттингемскими ружьями, пуская вперед себя грейхаундов, фоксхаундов и терьеров в погоне за ярко-рыжими Vulpes Fulva, к которым принадлежу и я?

- Долг, сэр, это наш долг. Мы бы рады участию в настоящей парфорсной охоте, но наш хозяин...

- Ваш хозяин болван, недостойный владения такими превосходными охотничьими собаками, которые делают мне честь, охотясь на меня! Я не говорю уже о глупых корнуоллских, ленивых дорсетширских и сомерсетширских лисах, которые должны впадать в благоговейное оцепенение при звуках вашего лая.

Хвосты гончих не скрывали радости хозяев, языки непроизвольно выпали из пастей, полные влажной благодарности.

Лис продолжил, видя, что плоды его интеллектуального труда зреют с невиданной быстротой.

- Вы говорите мне о долге, и я знаю значение этого слова! Но это не тот долг, о котором думаете вы. Это не долг перед хозяином за миску паршивой еды, когда вас кормят затем лишь, чтобы вы отрабатывали эту еду. Я говорю о долге перед Англией! Мой и ваш долг состоит в том, чтобы блюсти вековые традиции, коими сильна наша страна, а не попирать их, потакая безответственной воле сельских джентльменов, вроде вашего Гонагана, которые не понимают разницы между дворовой птицей и охотничьей собакой! Они взбираются на своего гюнтера, подставляя чурбак, на котором их жены только рубили головы курам! Они выезжают на охоту в затрапезном виде, трубят на волынках и болтают с загонщиками по сотовым телефонам!

Лис сокрушенно покачал головой и сильно сжал веки, пытаясь выдавить слезу. Через мгновение слеза упала, и Лис закончил, трагически понизив голос:

- Что скажет неотесанный турист, приехавший взглянуть на колыбель англо-саксонского мира? Разве он разведет руками и выдохнет «вау»? Нет, друзья мои, он скажет: «И это Англия, о которой я читал? Боже, за что Ты ее покарал столь беспощадно?!»

- ...столь беспощадно, — повторили за ним собаки, обескураженные падением Англии в глазах туриста.

- Как видите, я был верен долгу английской лисы и не бежал от вас при звуке рожка, предпочитая смертью своей блюсти традиции родины. Теперь прошу вас: вернитесь к человеку и скажите ему, что долг стране превыше миски с кашей!

- Да, сэр. Вы правы, это и есть наш долг.

Гончие переглянулись и с медленным достоинством пошли прочь. Лис едва не захохотал, увидев это, но, помня поговорку «Хорошо смеется тот, кто смеется последним», поспешил уйти подальше от опасного соседства с охотниками. Он вскочил и бросился через кусты прочь.

- Как он прав! Как чертовски он прав, этот Лис! — дрожащим от волнения голосом произнес Тил напарнику.

- Да, он сказал то, что я давно чувствовал, но где же Сквиппи? — ответил напарник и понюхал воздух.

- Знаешь, я совсем забыл об этом недомерке Сквиппи. Какое нам до него дело?

В этот момент оттуда, где скрылся Лис, раздался громкий крик: «Я под защитой парламента с 2004 года!» — затем истошное лисиное тявканье, скулеж, бешеный шум прошлогодней листвы, и всё стихло. Грейхаунды бросились в ту сторону и обнаружили Сквиппи, плотного пожилого фокстерьера, припавшего к горлу Лиса, уже безвольно и безжизненно растянувшегося в траве. Гончие замерли, молча вдыхая запах уходящей жизни, фокстерьер медленно высвободил клыки из ярко-рыжей шерсти.

- Два олуха, — сердито произнес он. — Что было бы, если бы я не зашел с подветренной стороны?

Гончие не знали что сказать. Из них уже начали улетучиваться слова Лиса о долге, о традициях, и стало приходить понимание необходимости найти свое достойное место в этой охоте.

- Я стоял и слушал, как этот хитрец ездит вам по ушам. В принципе, он легко мог бы вскочить на вас верхом и мигом домчаться в какую-нибудь лесную глушь — так вы были глупы.

- Но он говорил о долге правильные слова! — попытался защититься Тил.

- И он его выполнил, — сурово ответил Сквиппи. - - Долг английской лисы — умереть за Англию, что он и сделал. А что сделали вы? Вы выполнили свой долг?

По виду гончих можно было судить, что они испытывают муки совести от невыполненного долга.

- Сквиппи, давай так: мы гнали Лиса и выгнали его на тебя, а уж ты его задушил. Ведь почти так и произошло, не так ли?

- Не так ли, но я сделаю вид, что это так. И знаете почему?

Гончие этого, разумеется, не знали.

- Я сделаю это для того, чтобы неотесанный турист сказал «вау!», а не: «И это Англия, о которой я читал? Боже, за что Ты ее покарал столь беспощадно?!»

- Спасибо, Сквиппи! — радостно воскликнули грейхаунды и замахали хвостами.

«Боже, за что Ты покарал Англию столь беспощадно?» — подумал фокстерьер, глядя на них.

Грейхаунд — древняя порода собак с острым нюхом и зрением, происхождение которой, как считается, идет с Востока. Судя по картинам живописцев, грейхаунды всегда были одним из атрибутов аристократизма, и если какие-то короли и не любили их как придворных животных, то всегда использовали в качестве охотничьих собак.

Гюнтер — лошадь ганноверской породы, Германия.

Дартмур, графство Девоншир — южная Англия, место действия романа Артура Конан Дойла «Собака Баскервилей».

Деревня Постбридж известна случаями, когда автомобили глохнут по неведомой причине, при этом наблюдаются видения странной руки или рук.

Парфорсная охота — охота, при которой животных травят животными.

Я под защитой парламента с 2004 года! — в 2004 году парламент Англии запретил парфорсную охоту на животных, в том числе и на лис.

Ярко-рыжие Vulpes Fulva — лисицы, обитающие на Британских островах, имеют яркий окрас и тем хороши для охоты, что их видно издалека. Американские Vulpes Fulva гораздо более бледны и малозаметны.

Levesque (левеск) — французская порода гончих собак.

Scarlett — мастера охоты на лис надевали камзолы исключительно красного цвета, особенного красного цвета, который именовали scarlett, а не просто red. Использование других видов или цветов в одежде расценивалось как дурной вкус или низкий уровень мероприятия, что повсеместно наблюдалось в США. В Англии охота на лис регламентировалась строгими предписаниями и проходила весьма чопорно.

14 апреля 2015 г.

№25

Меня зовут Носков Дмитрий Викторович, мне 40 лет, я русский, гражданин России. (Из письма) Другие публикации этого раздела http://obivatel.com/artical/63.html http://obivatel.com/artical/49.html http://obivatel.com/artical/85.html http://obivatel.com/artical/152.html http://obivatel.com/artical/176.html http://obivatel.com/artical/194.html http://obivatel.com/artical/216.html http://obivatel.com/artical/246.html http://obivatel.com/artical/263.html http://obivatel.com/artical/299.html http://obivatel.com/artical/332.html http://obivatel.com/artical/359.html http://obivatel.com/artical/379.html http://obivatel.com/artical/390.html http://obivatel.com/artical/415.html http://obivatel.com/artical/445.html http://obivatel.com/artical/457.html http://obivatel.com/artical/474.html http://obivatel.com/artical/513.html http://obivatel.com/artical/522.html http://obivatel.com/artical/542.html http://obivatel.com/artical/563.html http://obivatel.com/artical/575.html http://obivatel.com/artical/594.html	Дмитрий НОСКОВ ДОЛГ СТРАНЕ ПРЕВЫШЕ МИСКИ С КАШЕЙ! Фракийский колпак Античность нет-нет да и даёт о себе знать. И хотя большинство её посылок потерялось во времени и пространстве, как исчезает крик осла в темноте вечернего воздуха, истёртого до дыр скрипом цикад, но кое-что пробивается сквозь броню веков и то тут, то там возникает то в виде амфор, поднятых со дна рукой властителя, то в виде текстов, свидетельствующих о том, что века-то прошли, а вот люди почти не изменились. Таков рассказ о Гедонисе из Аналуполиса и о его верном рабе Олигофалле, который был то ли из Тавриды, то ли из Трапезунда, то ли из других земель, столь же дальних и малоинтересных. Никто этого не знал и не любопытствовал. Если раб хорошо выносит помои, безукоризненно разжигает огонь и готовит на нём козью ногу так, что она сама скачет в рот, то никому и в голову не придёт говорить о происхождении такого раба или попрекать его этим происхождением, а если раб туп и ленив, и помои в его руках подобны волнам Эгейского моря, когда Посейдон гневится и поднимает пучины до небес, то тут тем более никто не спросит раба о его далёкой родине, а если и спросит о чём, то только о том, отчего он так сильно кричит под плетью, тогда как волы под той же плетью кричат несоизмеримо меньше, если кричат вообще. Настоящее имя этого раба никто не знал, а почтенный Гедонис, который сам был из фракийцев, говорил по-гречески с акцентом, носил дурацкий колпак, который так любят на его родине, звал раба Олигофаллом, и имя это, кажется, не имело никакого смысла для человека, лишённого радости родиться во Фракии, а для одарённого этой радостью было исполнено смыслом столь глубоким, что вряд ли выразимым на древнегреческом, а разве что простой, но неистовой пляской. - Олигофалл! - звал Гедонис и тут же глаза его заплывали слезами, и он вставал с ложа, и пускался в пляс, избывая таким образом тоску по своей покинутой родине. Хотя, предположительно, природа крови Олигофалла имела корни в поясе субтропиков и, следовательно, была в определённой мере горяча, но ум его, омываемый этой кровью, был холоден ко всякой мысли, кроме тех, которые нашёптывали ему о куске сыра, жареном мясе, холодном вине или сговорчивой женщине тех форм, которые менее всего говорят о прекрасном амфориске, а более - о пузатом пифосе, в котором одинаково хорошо хранить и сухое зерно и влажное вино. Можно было бы сказать, что Олигофалл был глуп, но что значит глупость раба, если он низведён до уровня животного? Это уже не глупость, а условие существования. - Скажи мне, раб Олигофалл, как себя чувствует мой любимый осёл? - спрашивал иногда Гедонис, а это "иногда" всегда бывало в минуты особенной тоски по драгоценной Фракии, где мужчины безупречно грубы, а женщины беспримерно плодородны. - Осёл сыт. Он стоит в стойле, ест траву и гадит, - отвечал Олигофалл, и весь вид его изображал такую картину, которая говорила, что осёл, стоящий, поедающий и гадящий, не самое несчастное существо в Греции, а самое несчастное из всех то, которому не дают спокойно стоять, пожирать и гадить, а только постоянно кричат "Олигофалл, вынеси помои!" или что-то подобное этому. - Это очень хорошо, - утирая слезу и удерживая себя от неистовой пляски, говорил тогда Гедонис. - Мой осёл должен быть сыт. Когда-нибудь он повезёт меня во Фракию - страну, где мужчины носят колпаки в любую погоду и снимают их только если голова особенно сильно зачешется или чтобы спать. Олигофалл, которого колпаки и Фракия волновали, кажется, не очень мучительно, только кивал головой и чесался, и внимательный взгляд распознал бы в этих кивках и почёсываниях особенное равнодушие к ослу, который был лишён женского обаяния, не мог быть съеден, а потому являлся животным бесполезным и обременительным. Однако, если человеку сказали, что он теперь раб, ему приходится вести себя уважительно даже с ослами. Тут уж ничего не поделаешь. Как-то раз к Гедонису Аналуполийскому пришёл приятель Гельминтофан и поведал ему новости сколь удивительные, столь и неприятные. - Уверен ли ты в этом, мой друг Гельминтофан? - спросил его Гедонис, и тот уверил, что всё это правда от начала и до конца в том виде, в каком он услышал её от знакомого купца из Эреса, что на Лесбосе. - Уверен ли ты, что купец из Эреса не врал? - вновь спросил Гедонис тревожным голосом и снял с лысой головы фракийскую шапку, словно бы собираясь спать или чесаться, и друг его ответил, что раз он ничего у купца не покупал, то и врать купцу никакой нужды не было. - И что мне думать обо всём этом? - схватился за голову Гедонис, но не чтобы спать или чесаться, а чтобы лишь горевать и печалиться, но тут уж ему никто ничего не сказал. Как хочешь, так и думай. Римское владычество, ширившееся день ото дня, грозило сделать драгоценную Фракию своей провинцией, и уже вроде даже центурии какого-нибудь Клавдия или Ромидия готовы были встать гарнизонами на просторах страны, где женщины снимают одежду только тогда, когда ложатся спать. Чтобы не допустить этого (имеются в виду не фракийские женщины, но римляне), свободные греческие полисы от Мессении до Фессалии, а также города македонян объединились и сами вступили своими армиями в пределы благословенной Фракии, не прибегая к оружию, совершенно мирно, и убивая лишь тех, кто под колпаком своим скрывал нечто иное, чем радость от присоединения к греко-македонской коалиции. - Как же мне теперь быть? Что же мне теперь делать? - спрашивал Гедонис то ли голубей, то ли богов, то ли пёстрого кота, свисавшего хвостом с крыши, над которой навис прохладной тенью раскидистый платан. Опечаленный Гедонис воздевал руки к небу или к голубям, или к коту, ожидая, по всей видимости, неких знаков, намёков или иной помощи от богов, голубей или кота. Но кот был глух к мольбам обуреваемого сомнениями фракийца, поскольку сытость и тепло размазали его по крыше и не давали ему даже поднять головы. Голуби порхали в необыкновенной синеве греческого неба и сначала пролетели туда, потом пролетели обратно, потом развернулись и снова пролетели туда, трепеща крыльями и освобождаясь от съеденного ранее. Это можно было бы как-то истолковать, но лёгкий хитон Гедониса сделался от голубей чуть грязнее, и он отвлёкся от толкований на отирание одежды от небесных даров, не уловив от голубей ничего иного. Боги же оставались теми же богами: равнодушными, незримыми и молчаливыми. Они не летали и не свисали. Друг Гельминтован ушёл, оставив Гедониса без помощи. Ему нужно было идти следить за погрузкой галер, идущих в Линд, что на Родосе, и Гедонис остался один, если не считать тех рабов, что были при нём всегда. Он призвал самого глупого из них, которым был, как уже догадался читатель, Олигофалл. - Ты глуп, Олигофалл, ты осёл, поэтому я говорю с тобой, не боясь показать своё смятение, ибо тот, кто глуп сам, не способен разглядеть глупца в другом. Но ты поможешь мне, если встанешь в позу глубокомысленного постижения сути вещей и будешь бросать на меня взгляды то осуждающие, то показывающие мне твоё одобрение. Олигофалл понял этот приказ и, после некоторого творческого поиска, изобразил что-то вроде фавна, приметившего отбившуюся от стада пастушку, склонившуюся над ручьём и омывающую водой пыльные свои ноги. Естественно то, что при этом раб заметно возбудился, так как кровь его, как мы помним, была в некоторой степени горяча. - Как мне быть, Олигофалл? - спросил Гедонис, погрузив кисть правой руки в лутерион с прохладной водой и тем охлаждая своё обросшее годами тело. - С одной стороны, я не хочу, чтобы римляне, пусть только вспомогательные войска, топтали землю моей родины. С другой стороны, я не хочу, чтобы греки и македонцы топтали землю моей родины. С третьей стороны... Не чешись, Олигофалл! А если ты чешешься, то чешись как мудрец или как актёр, иначе я ударю тебя плетью! Да, с третьей стороны... Но что же с третьей? Олигофалл, почёсывая своё возбуждение и томим образом невинной пастушки, которая то пыталась бежать, то падала и беспомощно ждала его грубых ласк, изобразил на лице сперва осуждение, сведя глаза к носу, а потом полное согласие с хозяином, сменив образ фавна на позу дискобола, который вместо диска держится себя за ягодицу и чешет её. - Всякое топтание своей родной земли я считаю неуместным, но чью-то сторону я принять должен, ведь если я поеду в город и кто-нибудь спросит меня, то мне надлежит дать такой ответ, который бы не посрамил ни меня, ни мою дорогую Фракию, где даже старики полны благородного достоинства, пока у них есть хлеб и сыр. Пользуясь паузой в речи господина, Олигофалл поспешил почесаться и произвести необходимые метаморфозы со своим лицом, символизирующие осуждение, одобрение и продолжающееся растлевание несчастной пастушки. Гедонис же, находя в поведении раба подтверждение своим мыслям, продолжил. - Если я встану на сторону римлян, то греки и македонцы мне враги. Если же я встану на сторону греков и македонян, то сам Рим занесёт руку над моей горемычной головой. Если я встану на сторону своей родины, где такие храбрые мужчины, что даже боги не решаются спускаться в наш край, то и Рим и греки с македонцами - все будут моими врагами. Кот, крепко заснувший, повернулся во сне и рухнул с крыши вниз, во двор. Олигофалл выразил ему своё осуждение и одобрение, но последовательность их была неясна, поскольку мимические экзерсисы раба предполагали весьма вольную трактовку. Чтобы подчеркнуть глубокомысленное постижение сути вещей, он почесал все доступные места и зевнул в полтора рта, но и это выглядело неубедительно и даже насмешливо своей очевидной двусмысленностью. Менее гуманный хозяин прибег бы к помощи мотивирующей плети драматурга, но Гедонис только спросил, обращаясь словно бы в никуда и ожидая ответа хоть откуда: - Что же мне думать? Сквозь пелену наваждения Олигофалл вдруг увидел, что та пастушка, которая лежала у ног его безропотно, а одежды её уже не скрывали то руно, которое всякая девица хранит для мужа своего (но только не фракийка!), вовсе даже не пастушка, а его господин Гедонис. Он, правда, походил на пастушку своей беспомощностью и растерянностью, но одно то, что руно его начинало курчавиться уже возле шеи, отбивало всякое желание. Даже фракийский колпак был беспомощен в этой ситуации! - Как ответил бы ты, мой глупый Олигофалл, чьё имя напоминает мне о моей многострадальной стране, земля которой плодородна настолько, что жители не успевают одновременно собирать и съедать её дары, поэтому либо собирают, голодая, либо только пируют, оставаясь без урожая? Олигофалл ответил первое, что пришло в его голову. И, заметим, единственное, потому выбирать ему не пришлось. - Господин, на твоём месте я бы перестал думать о себе как о фракийце и начал бы считать себя уроженцем Тавриды или Скифии, или даже окрестностей Трапезунда, словом, какой-нибудь земли, не имеющей отношения к конфликту вокруг Фракии. Единственное, что не даёт тебе покоя, это твоё самоотождествление, поэтому избавься от этого вопроса, как я избавляюсь от помоев, которые ты велишь мне выносить. Поверь, я делаю это безо всяких сомнений. Сделай так же и ты. - Можно ли считать себя греком? - Кем хочешь считай себя, только не фракийцем, живущим в греческом Аналуполисе. Да, даже греком можешь считать себя, если уж коварная судьба толкает человека на подобное, - подтвердил Олигофалл, всем своим видом демонстрируя убедительную комбинацию осуждения и согласия. На этом раб был отослан выносить помои, а Гедонис, охлаждая горячие ладони водой из лутериона, некоторое время думал, смотрел на небо и ждал знака свыше. Но голубям к тому времени было жарко летать, кот лежал в тени кустов лавра, а о богах мы и сами знаем безо всяких античных преданий. Таким образом, решение Гедонису пришлось принимать самому, и хотя его тревожила собственная самостоятельность, ведь правильнее было бы возложить ответственность за это решение на богов, но он был родом оттуда, где мужчины тверды духом и даже в старости не боятся собственных детей. Подумав, он решительно призвал к себе Олигофалла. - Возьми осла, раб мой, того осла, которого кормил ты, чтобы он однажды увёз меня во Фракию, и уведи его с глаз моих, чтобы он не напоминал мне об этой стране. - Осла? - спросил Олигофалл, который, вынося помои, успел вздремнуть, но не успел проснуться. - Осла, осла! Ты плохо понимаешь? Осёл - это другой ты, но только ты кормишь его, а не он тебя. В этом есть различие. Так вот, возьми его и уходи сам. Я не хочу, чтобы вы оба, два осла, напоминали мне о той Фракии, которой я уже не принадлежу. - Так ты освобождаешь нас? - спросил изумлённый раб. - Только от рабства, не от глупости. И захвати с собой вот тот колпак. Он мне не нужен более совсем. Поблагодарив Гедониса из Аналуполиса, бережно подобрав брошенный фракийский колпак и взяв с собой осла, Олигофалл пустился в путь по змеящейся дороге обозначенной стражей из стройных, похожих на наконечники копий, кипарисов. Отойдя от усадьбы бывшего своего господина, бывший раб расправил колпак, отряхнул его и надел на себя. Будь мы там, то нам показалось бы, что и взор его при этом прояснился, и сам человек словно преобразился, наполнившись целеустремлённостью и силой. Причиной ли тому события дня или странный колпак - как знать? Нити судьбы плетут не люди, люди только путаются в этих нитях. Его действительно звали Олигофалл. Он посмотрел на солнце, сел на осла и направился на север, через земли Македонии в пределы своей любимой Фракии, в которой один только колпак может значить больше, чем те люди, которые его носят. И если говорить об этой истории, то античные предания ничего нам больше не могут рассказать, они ничего более нам не оставили. В этой недоговорённости есть некоторая прелесть, и давайте ею удовлетворимся, оставив прочее прочим. ~~ Фракийский колпак или шапка - традиционный головной убор из лисьей шкуры. Фракия - государство, занимающее территории, примыкающие к месту современного Стамбула, граничило с Грецией и Македонией в разное время по-разному. Пирос - глиняная бочка, ёмкость грубой формы. Амфориск - небольшой изящный керамический сосуд, предназначенный для хранения благовоний, духов. Лутерион - чашеобразный вид посуды. Но только не фракийка! - якобы считается, что фракийские девушки не хранили свою девственность до замужества, но, став жёнами, были верны своему мужу безукоризненно. Английское убийство Промышляя кроликов в районе Дартмурского леса или того, что осталось от этого леса, и направляясь со стороны Беллевера в окрестности Фенуорского водохранилища, Лис был побеспокоен звуками рожка и редким, но радостным лаем. Звук рожка никак не походил на сигнал автомобиля, он походил на звук охотничьего рожка, а звук лая походил более на лай охотничьих собак, чем на лай дворовых пустобрехов. Перебежав дорогу возле деревеньки Постбридж, пользующейся дурной славой у автомобилистов из-за аномальных явлений, происходящих время от времени, Лис прибавил ходу, чтобы укрыться в мелком кустарнике. По дороге он изредка останавливался, ловил запахи и звуки, что давало ему понять несложную картину обстоятельств — за ним гнались. Добраться до зарослей жимолости и лещины ему удалось, но по полю разносилось шлепанье лошадиных копыт, а над травой вдалеке мелькали два черных костюма, которые принадлежали деревенскому джентльмену и его сыну. Это было очень некстати. Кустарник являлся единственным убежищем средь ровных и чистых полей вокруг, по которым убегать от двух всадников с гончими — всё равно, что заглядывать в дуло охотничьего ружья, надеясь на промах. Не менее двух миль ровного зеленого луга разделяло это убежище и лес, обрамлявший водохранилище. Можно было бы добежать до обширных зарослей в стороне гостиницы «Уорренхаус», но и на это уже не было времени, и Лис забрался в сердце зарослей, приняв непринужденный вид, покусывая блох и наслаждаясь природой. В заросли вонзились две узкомордые собаки породы грейхаунд. Ведомые азартом и нюхом, они безошибочно нашли Лиса и замерли перед ним. - Доброго дня, господа, — поприветствовал их Лис, оставив своих блох в покое и изобразив на морде приветливое изумление. - Добрый день, сэр. Это были две молодые ухоженные гончие с микроскопическими черепными коробками, блестящими глазами и шерстью, и зубами неприятной длины. «Скверно, — подумал Лис, — малый разум, вооруженный большими зубами, вряд ли воздержится от глупостей». - Что привело вас сюда? Вероятно, вы охотитесь на кроликов? - Нет, сэр, сегодня мы охотимся на вас, и, кажется, достигли своей цели. - Вот как? Стало быть, это вы бежали за мной из Постбриджа? Все эти рожки, конные скачки и лай — в мою честь? - Именно так, сэр! Нетерпение, которое собаки с трудом сдерживали, нервировало Лиса, но он пытался выглядеть как можно более учтивым и равнодушным к их предприятию. - Вчера мы не ужинали и не завтракали сегодня, поэтому нюх подсказал нам ваше присутствие. Вы — единственная лиса на мили вокруг. Если вы позволите. - Ничего не хочу сказать относительно вашего нюха, — перебил собак Лис, — но я не единственная лиса на мили вокруг. Нас не так много — это правда, но достаточно, чтобы даже нюх собаки мог дать это понять. Грейхаунды смутились. Один из них демонстративно подергал в воздухе носом и, слегка нахмурившись, признал: - Вы правы. Довольно сильный запах я чувствую со стороны камней Грэй Уэзерс. Лис улыбнулся: - Мой дедушка. Сильный запах — это то, что ждет всех нас со временем, но дедушка благороден и в преклонных годах может нагнать любого кролика, если увидит его в паре ярдов. Зрение — это единственный его недостаток. Провыл рожок эсквайра, и собаки встрепенулись. - Если позволите, сэр, мы вас выгоним на открытую местность. - Если вы убеждены, что это охота, и настаиваете на необходимости выгонять меня под ружье. - Просим вас понять, что это необходимость, против которой мы ничего не можем поделать. - Вы хотели сказать — долг? - Именно, сэр. Понурив голову и тяжело вздохнув, Лис изобразил обреченность, между тем думая о том, что всадники трубят со стороны деревни и, стало быть, им придется огибать кустарник, чтобы применить ружья. Это давало шанс в попытке добраться до обширных зарослей на востоке, если удастся обдурить двух узколобых гончих. - Я понимаю значение слова «долг» и с уважением отношусь к тем, для кого оно — не пустой звук, — начал Лис свою хитрость. — Мне также лестно видеть двух благородных представителей породы гончих, которые, будучи лишены ужина и завтрака, вынуждены бегать по полям и лесам под дудку джентльмена на лошади, который, по всей вероятности, плотно поужинал вчера и достаточно хорошо закусил утром фасолью, обжаренной в масле и томатах, жирными свиными сардельками с беконом и яичницей, а также доброй порцией шампиньонов. - Простите, сэр, сегодня хозяин не ел грибов, — перебил Лиса тот пес, что сразу показался ему умнее. - Полагаю, что вы поняли это благодаря своему изумительному нюху, а не по объедкам, которые дали в корм свиньям, которых, в отличие от вас, кормят регулярно? - Совершенно справедливые слова, сэр, но сейчас нам следует выгнать вас под ружье. - Вы правы, господа. Сегодня утром я проснулся и, увидев восходящее солнце над каменной фермой Джей Уилкинсон, подумал, что этот день прекрасен для охоты, даже если это охота на меня. Вы согласны? Собаки изъявили полное согласие, поскольку рожок хозяина и его крики требовали действий. - В таком случае, — продолжил Лис, — нам следует поскорее продолжить увлекательный и традиционный ритуал. Куда мне следует выбежать, чтобы ваши заслуги перед охотниками стали наиболее весомыми? - Благодарим вас, сэр. Вам следует выбежать в сторону Постбриджа или немного левее, чтобы выстрелы, направленные в вас, не задели нас. Хозяин, бывает, горячится и делает глупости. Нам не хотелось бы пострадать из-за нелепости, сэр. - Горячится? - Да, именно так. Вчера он был раздосадован кражей утки. Вряд ли это ваша работа, сэр. - О, нет! Нет, нет и нет! Утки слишком жирны на мой вкус! — Лис изобразил возмущение утками, да так хорошо, что чуть не стошнился в траву вчерашней утятиной. - Так вот, он был возмущен и позволил себе ударить Тила ногой. - Тил — это я, сэр, — подал голос второй пес, который до этого помалкивал. Морда Тила изобразила своего хозяина слегка униженным, но еще полным достоинства. Видя это, Лис решил это достоинство разрушить полностью. - Вы сказали — Тил? Это ваше имя, сэр? - Именно так. - Простите, но мне подумалось, что это имя дворовой утки, а не благородного грейхаунда. - Это всего лишь имя. Какая разница, какое это имя, если носитель его полон достоинства? - Если вы говорите об отсутствии разницы между тем, как называть утку и собаку, то я скажу об отсутствии разницы между уткой и собакой. При этих словах Лиса Тил возмущенно напрягся, приподнял верхнюю губу и заурчал животом. - Но я точно знаю, — продолжил хитрый Лис, — что вы не виноваты в том, что хозяин решил назвать вас утячьим именем. Благородная стать ваших предков, столь явно видимая в вас, не дает мне права сомневаться в вашем благородстве. Хотя в нашем языке «собака» и «утка» весьма близки фонетически, а американцы и вовсе произносят эти слова одинаково, но для меня, для дартмурского лиса, разница столь же велика, как между печеной утятиной в обед и свиной отбивной на ужин. Тил моментально справился с эмоциями: - Прошу простить мой всплеск. Меня в самом деле задевает мое имя. - Вы не должны чувствовать неловкость за ошибки сельского джентльмена, путающего дичь и охотника. Собаки согласно закивали. Им явно понравился тон Лиса и его тонкое, участливое понимание их отношений с человеком. - Друзья! — Лис поднялся на лапы и повысил голос до торжественного. — Я рад вести беседу с вами хоть до пятичасового чая, но правила традиционной английской охоты подразумевают, что вы должны выгнать меня на луг, где мое тело послужит развлечением высшим существам, облаченным в куртки цвета scarlett, вооруженным охотничьими ружьями «Victoria» c боковыми замками конструкции Бизли и Перде. - Перебью: вертикально спаренные стволы «Browning B-25», куртки черного цвета. Тил, сказавший это, явно что-то понимал в охоте и сделал поправку не просто так. Его морда выражала легкое презрение, которое было по душе Лису, и он не преминул воспользоваться им. - Вертикальный «Browning B-25»? Черные куртки? Господа, вы уверены, что ваш хозяин чистокровный англичанин, а не француз или, упаси Господи, американец? - Его фамилия Гонаган, и он англичанин. - Англичанин, вы говорите, но как понять его черную куртку и это ужасное ружье? Надеюсь, он скачет сюда верхом на чистокровной английской? - Увы, сэр, это гюнтер. - Бог мой! Немецкая лошадь, американское ружье! Не удивлюсь, если он трубит не английским рожком, а шотландской волынкой! - Это так, но... - Но ведь вы-то, мои дорогие грейхаунды, вы-то, надеюсь, не какие-нибудь голубые гасконские гончие или недоразумения породы «levesque»? - О нет, сэр! - Тогда каким образом случилось так, что вы участвуете в этом фарсе, а не в настоящей парфорсной английской охоте, когда всадники мчатся на прекрасных английских чистокровных скаковых лошадях, одетые в камзолы особо красного цвета, с замечательными ноттингемскими ружьями, пуская вперед себя грейхаундов, фоксхаундов и терьеров в погоне за ярко-рыжими Vulpes Fulva, к которым принадлежу и я? - Долг, сэр, это наш долг. Мы бы рады участию в настоящей парфорсной охоте, но наш хозяин... - Ваш хозяин болван, недостойный владения такими превосходными охотничьими собаками, которые делают мне честь, охотясь на меня! Я не говорю уже о глупых корнуоллских, ленивых дорсетширских и сомерсетширских лисах, которые должны впадать в благоговейное оцепенение при звуках вашего лая. Хвосты гончих не скрывали радости хозяев, языки непроизвольно выпали из пастей, полные влажной благодарности. Лис продолжил, видя, что плоды его интеллектуального труда зреют с невиданной быстротой. - Вы говорите мне о долге, и я знаю значение этого слова! Но это не тот долг, о котором думаете вы. Это не долг перед хозяином за миску паршивой еды, когда вас кормят затем лишь, чтобы вы отрабатывали эту еду. Я говорю о долге перед Англией! Мой и ваш долг состоит в том, чтобы блюсти вековые традиции, коими сильна наша страна, а не попирать их, потакая безответственной воле сельских джентльменов, вроде вашего Гонагана, которые не понимают разницы между дворовой птицей и охотничьей собакой! Они взбираются на своего гюнтера, подставляя чурбак, на котором их жены только рубили головы курам! Они выезжают на охоту в затрапезном виде, трубят на волынках и болтают с загонщиками по сотовым телефонам! Лис сокрушенно покачал головой и сильно сжал веки, пытаясь выдавить слезу. Через мгновение слеза упала, и Лис закончил, трагически понизив голос: - Что скажет неотесанный турист, приехавший взглянуть на колыбель англо-саксонского мира? Разве он разведет руками и выдохнет «вау»? Нет, друзья мои, он скажет: «И это Англия, о которой я читал? Боже, за что Ты ее покарал столь беспощадно?!» - ...столь беспощадно, — повторили за ним собаки, обескураженные падением Англии в глазах туриста. - Как видите, я был верен долгу английской лисы и не бежал от вас при звуке рожка, предпочитая смертью своей блюсти традиции родины. Теперь прошу вас: вернитесь к человеку и скажите ему, что долг стране превыше миски с кашей! - Да, сэр. Вы правы, это и есть наш долг. Гончие переглянулись и с медленным достоинством пошли прочь. Лис едва не захохотал, увидев это, но, помня поговорку «Хорошо смеется тот, кто смеется последним», поспешил уйти подальше от опасного соседства с охотниками. Он вскочил и бросился через кусты прочь. - Как он прав! Как чертовски он прав, этот Лис! — дрожащим от волнения голосом произнес Тил напарнику. - Да, он сказал то, что я давно чувствовал, но где же Сквиппи? — ответил напарник и понюхал воздух. - Знаешь, я совсем забыл об этом недомерке Сквиппи. Какое нам до него дело? В этот момент оттуда, где скрылся Лис, раздался громкий крик: «Я под защитой парламента с 2004 года!» — затем истошное лисиное тявканье, скулеж, бешеный шум прошлогодней листвы, и всё стихло. Грейхаунды бросились в ту сторону и обнаружили Сквиппи, плотного пожилого фокстерьера, припавшего к горлу Лиса, уже безвольно и безжизненно растянувшегося в траве. Гончие замерли, молча вдыхая запах уходящей жизни, фокстерьер медленно высвободил клыки из ярко-рыжей шерсти. - Два олуха, — сердито произнес он. — Что было бы, если бы я не зашел с подветренной стороны? Гончие не знали что сказать. Из них уже начали улетучиваться слова Лиса о долге, о традициях, и стало приходить понимание необходимости найти свое достойное место в этой охоте. - Я стоял и слушал, как этот хитрец ездит вам по ушам. В принципе, он легко мог бы вскочить на вас верхом и мигом домчаться в какую-нибудь лесную глушь — так вы были глупы. - Но он говорил о долге правильные слова! — попытался защититься Тил. - И он его выполнил, — сурово ответил Сквиппи. - - Долг английской лисы — умереть за Англию, что он и сделал. А что сделали вы? Вы выполнили свой долг? По виду гончих можно было судить, что они испытывают муки совести от невыполненного долга. - Сквиппи, давай так: мы гнали Лиса и выгнали его на тебя, а уж ты его задушил. Ведь почти так и произошло, не так ли? - Не так ли, но я сделаю вид, что это так. И знаете почему? Гончие этого, разумеется, не знали. - Я сделаю это для того, чтобы неотесанный турист сказал «вау!», а не: «И это Англия, о которой я читал? Боже, за что Ты ее покарал столь беспощадно?!» - Спасибо, Сквиппи! — радостно воскликнули грейхаунды и замахали хвостами. «Боже, за что Ты покарал Англию столь беспощадно?» — подумал фокстерьер, глядя на них. ~~ Грейхаунд — древняя порода собак с острым нюхом и зрением, происхождение которой, как считается, идет с Востока. Судя по картинам живописцев, грейхаунды всегда были одним из атрибутов аристократизма, и если какие-то короли и не любили их как придворных животных, то всегда использовали в качестве охотничьих собак. Гюнтер — лошадь ганноверской породы, Германия. Дартмур, графство Девоншир — южная Англия, место действия романа Артура Конан Дойла «Собака Баскервилей». Деревня Постбридж известна случаями, когда автомобили глохнут по неведомой причине, при этом наблюдаются видения странной руки или рук. Парфорсная охота — охота, при которой животных травят животными. Я под защитой парламента с 2004 года! — в 2004 году парламент Англии запретил парфорсную охоту на животных, в том числе и на лис. Ярко-рыжие Vulpes Fulva — лисицы, обитающие на Британских островах, имеют яркий окрас и тем хороши для охоты, что их видно издалека. Американские Vulpes Fulva гораздо более бледны и малозаметны. Levesque (левеск) — французская порода гончих собак. Scarlett — мастера охоты на лис надевали камзолы исключительно красного цвета, особенного красного цвета, который именовали scarlett, а не просто red. Использование других видов или цветов в одежде расценивалось как дурной вкус или низкий уровень мероприятия, что повсеместно наблюдалось в США. В Англии охота на лис регламентировалась строгими предписаниями и проходила весьма чопорно. 14 апреля 2015 г.	Сопряжение К нашим зарубежным читателям Общество Отзвук Злоба дня Это мы Портреты Обстоятельства Горожане Обыкновения Нравы Даты Здравствуйте! Медицина Галерея Имена Досуги Разное Напоказ Творчество Улыбка Юмор Почитать Литература Гласность Россия В начале Основы всего Татьяна Женские вопросы Спорное Гипотезы Так и есть Истинно Добро пожаловать Собратья Без преград Наши в Америке Наши в Ираиле Диссонанс Несогласие Иные Не мы