...догорали кострами святки
на январском, на том снегу.
Акмеисты семидесятых,
мы в чужую бредём пургу.
Точно времени убиенье
наши судьбы — ни в жизнь, ни в смерть,
только тамошних дней круженье
да кладбищ ледяная сеть.
Не обучены, не одеты,
без трагедий и без затей —
мы незваные декаденты —
лицедейники всех мастей —
губы красим — прости нас Боже —
посреди обнищалых птиц
и не можем, никак не можем
позабыть незнакомых лиц.
Наши книги, что наши судьбы —
только дунешь, и след простыл.
С гуттенберговым прессом судьи
нас под гнётом своим простым —
не сказать, что б совсем калечат
или — вдруг повезёт — распнут —
просто книжки по-человечьи
в этом шрифте навек уснут.
Нет, не сели мы и не встали
В полный голос и в полный рост —
нам достались свои скрижали:
роз подкожных чужой мороз.
И скользит, исчезая, конка
Под сверкающий невский лёд...
Наша бедная Незнакомка —
сторублёвая — кто возьмёт?..
...пел кому-то какой-то голос,
пропись сложная, чей-то волос,
задержавшийся на письме...
А потом пришли лесорубы —
голоса у них были как трубы —
гулко так отдавались во мне...
Ничего не поделать —
покою придти не прикажешь,
если в доме рубили
всю ночь напролёт топоры...
И сказать-то об этом —
совсем никому не расскажешь —
погоди — всё трещали
с угрозой дрова —
до поры, до поры...
...из неведомой ерунды,
из неведомого ниоткуда
эта глупая наша посуда,
на которой ни крошки еды.
А в стаканах ни капли питья,
а в кастрюлях ни супа, ни жира,
видно, долго она нам служила —
просто так, без житья да бытья...
...ты как бебвин средневековый
всё стоишь головою вниз —
не придуманные оковы —
это Пётр в тебе завис,
распинаемый вверх ногами —
так хотел он увидеть нас,
перевёрнутый вместе с нами,
чтобы чёрт его впрямь не спас.
Ученик не любимый — первый —
петушиный крик, как инфаркт,
превращаемый в артефакт,
бьёт из памяти вдоль по нервам.
Но смотря на себя глазами
с крыши прыгающего кота,
зависающего над нами
и летящего вниз с хвоста,
ты стоишь, ничего не зная
в перевёрнутой вновь судьбе —
может, снова ключи от Рая
будут переданы Тебе?
...словно пух тополиный
разлетелись года
по Тверской, по Неглинной
в никогда навсегда.
По знакомой брусчатке
в одиноком дыму
я шагаю с оглядкой
в никуда к никому.
Только волны и волны,
только воздух и свет,
ветром день переполнен —
задувает вослед.
Ах, какая прогулка! —
солнце в лужах рябит...
Вот за тем за проулком
жизнь откроет кредит,
предоставит по новой
и свирель, и манок,
и скатёркой тканёвой
ляжет прямо у ног,
ничего-то не скроет
и в застенок судьбы
дверь тотчас приоткроет
для привычной гульбы...
...покупала, искала, потом
сорвалась как безумная,
остановилась и смотрит —
вовсе не вдаль, а вокруг —
точно ослепшая
полуистлевшая мумия
в ожидании то ли давно
схороненных любовников,
то ли неких любимых подруг.
Слезы на ветер,
вот и стоишь, их глотая, —
хоть на денёк, а не в силах
даже нарваться
на собственную судьбу.
Жизнь-то простая,
да странная штука какая —
может, чужая, может, ничейная,
может, ненужная самая, а на роду —
то ль написалась,
то ли запомнилась,
то ли истёрлась —
не уходи от колодца бессонниц,
где гулко живёт
эхо воды, словно
чья-то заглохшая совесть,
что пошумит, пошумит
и тихонько, тихонько замрёт...
...эх, трусость и бессилие —
два ангела моих,
одни, хоть и постылые —
свои среди чужих:
один в ладонях прячется,
другой сидит в ногах —
пусть хочется, пусть плачется,
а им бы всё про страх.
Нашёптывают страшное,
прикрыв покрепче дверь:
других — смотри — не
спрашивай,
другим — смотри — не верь,
а что боишься — правильно —
инстинкт тебя хранит...
Два ангела, два пламенья —
как вбитые в гранит —
стоят и не качаются —
бесстрашные как смерть,
а жизнь — и та кончается,
и впору ли — краснеть?..
...никогда и нигде
не бывает тебя,
только изредка —
в самом безумном углу
моего изначально забытого «я»,
где душа так и хочет
подсесть на иглу.
Ты моё сновиденье,
а я твой двойник,
что пытается робко
пробраться сквозь сон
в ту бессвязную грань
меж корпускул и волн,
где друг друга узнав,
мы сдвоимся на миг.
Как согласный и гласный,
мотая свой срок,
всё мечтают о смысле в созвучном бреду,
мы сольёмся, Бог даст,
хоть в какой-нибудь слог
суахили, а, может быть, даже урду...
...уходит вдаль дурной автобус,
трясётся весь от немоты.
Его невыразимый опус
ломает смачные кусты.
И грезит сам, что внедорожник,
ему бы прыгать да плясать,
а у него одна возможность —
по трассе старенькой чесать:
туда-сюда, сюда-оттуда —
то по ночам, то на заре,
и бьётся чья-нибудь посуда
от слишком прыткого плие.
А он то рвётся, то хохочет,
то катит, медленно пыля,
и как же хочет он, как хочет
сбежать куда-нибудь в поля.
...птичий щебет, шелест, шелест,
своенравные кусты,
утро раннее, коты
под окном орут, ощерясь.
С высоты,издалека ль
катит красное, немое —
прибывающего зноя
пожелтелая спираль.
Голоса твердят: прощай —
безо всякого различья.
Все они: кошачьи, птичьи —
провожают невзначай
незатейливо туда,
где кругом одна вода
вплоть до самого порога,
а за пазухой у Бога —
ни тропинки, ни следа...
...если мы с тобой, страха не узнав,
перестанем спать в этом мире снов —
не стараться, а напрочь забыв о снах,
разбудив хоть какую-нибудь любовь —
ту, которой уже не бывать впотьмах,
ту, которой страсть переходит в боль,
ту, которой нас — удивить — никак,
ту, которая нашей земле — не соль,
что бежит вперёд не за тем, что — страх
- ожиданье прорвы — извечный свищ.
И уже не важно, что сам как птах,
тот, кого прямо в небе разбил паралич.
...карта — туз пиковый,
в горле — точно ком.
Станция Быково
за окном...
Тих осенний поезд,
дождик невзначай...
Встречи нашей повесть
как начать?..
Электричка-кляча
не скрывает дрожь —
чуть плетётся, плача,
в серый дождь.
Станция Быково,
горек твой перрон —
только туз пиковый
да косяк ворон...
...длинных рук задумчивые пальцы
облаков и нежны, и воздушны —
в этих ритмах солнечного вальса
как они небрежно простодушны,
как они глупы и неуклюжи,
как нелепы, как прекрасны всё же,
и гораздо нам они дороже,
чем осенне-золотые лужи —
дорогие, никому не нужные...
Другие публикации этого раздела
http://obivatel.com/artical/62.html
http://obivatel.com/artical/47.html
http://obivatel.com/artical/109.html
http://obivatel.com/artical/145.html
http://obivatel.com/artical/168.html
http://obivatel.com/artical/191.html
http://obivatel.com/artical/230.html
http://obivatel.com/artical/255.html
http://obivatel.com/artical/300.html
http://obivatel.com/artical/340.html
http://obivatel.com/artical/377.html
Пришел поэт Сергей Барсуков и подарил книгу своих стихов с замечательными картинками. Или так: пришел поэт Сергей Барсуков и подарил книгу замечательных картинок со своими стихами. И то, и другое верно – это книга такая, она так и называется: сборник-альбом. Ее хочется читать. И ее хочется разглядывать и разглядывать. Читатели нашего журнала знакомы с творчеством художника Клары Голицыной по публикации «Неиссякаемая молодость энергии» («Обыватель» № 2). В этой же книге проявлена еще одна ипостась таланта этой щедро одаренной женщины – она мастер полиграфического дизайна. Откройте книгу на любой странице – и это будет отрада для глаз. Мы приводим тут несколько книжных разворотов – подряд, не выбирая, чтобы и вы получили представление не просто о стихах и не просто о картинках, а о талантливом образце искусства книги.
Родилась в Москве в 1925 году. В 1949 г. окончила Московский Полиграфический институт (художественно-редакторское отделение). После института — работа художником Таджик Госиздата (Душанбе). Потом 20 лет — художником в почтовом ящике в Москве — делала плакаты для коллегий министерства на космические темы. С 1982 года — свободный художник. Участие в выставках с 1976 года. Член Московского Союза Художников. Работы в коллекциях: Государственная Третьяковская Галерея, Государственный Русский Музей, Московский Музей Современного Искусства, художественные музеи Ярославля, Новосибирска, Омска, Кемерово, Нового Иерусалима и др., галереи «Солана» Лондон, «Колод-зей Арт Фаундейшн» Нью-Йорк, и др. Основные персональные выставки: Московский музей современного искусства — 2008 г., Культурный центр, Александрия, Египет — 2008 г., галерея «Солана» Лондон — 2006 г., галерея «На Солянке» — 2005 г., галерея «Манеж» — 2002г., галерея «A3» — 2000 г. и 2004 г., Художественный ярославский музей — 1999 г., ЦДХ - 1995 г., 1998 г., 2007 г.
Родился в Москве в 1956 году. Понемногу учился в различных столичных ВУЗах, закончил сценарный факультет ВГИКа. Печатается, начиная с 1969 года (газета «Пионерская правда»). Принимал участие в коллективных сборниках поэзии «Граждане ночи» и прозы «Крест накрест»; стихи, повести и переводы в московских и республиканских журналах с 1970 по 1990. Участник последних Московского и Всесоюзного совещания молодых писателей, стипендиат VI Всесоюзного совещания; в 1991 году был принят в аспирантуру (master degree) к Милошу Форману (Film Division, Columbia University, New York City, USA), но учиться уже не хватило времени. Член Союза писателей РФ. Последние 15 лет — литератор широкого профиля: поэт, прозаик, переводчик, сценарист, драматург, эссеист; начиная с 1991 печатается в основном за границей.
Так говорит Щербакова
ПОСЛЕСЛОВИЕ. ЛИЧНОЕ
Нет, дорогой поэт. Может, ты и гугнивый[i], тебе лучше знать, но хрен тебя слопаешь, если ты сам не дашься. Спастись от такого пожирающего зева, как нынешняя Россия, можно по-разному. Уйти в запой, в скит, в любовь, в «Единую Россию» или в вышивание по тюлю. Я к тому, что Блоку тоже досталось не лучшее время. И потому, скажем, он справедливо несправедлив в письме к Чуковскому. Диагноз поставлен точно, но сам-то он остался, пусть покусанный, но, тем не менее, живее всех живых совсем не как Ленин. И это оставляет надежду всем талантливым поэтам. И друг мой сердечный Сережа Барсуков тоже, слава Богу, живой и умный, и почему-то не гугнивый. Но, скажем прямо, много провел времени в поисках другого времени над головой, хотя место ему было приписано Богом сейчас и здесь. И я рада этому сборнику как месту постоянной прописки автора.
Стихи Сергея и хороши, и разные. В чем их главное отличие от современной поэзии, ядовитой, задиристой и клубливой? В том, что автор – забубенный классицист, и не больше и не меньше. Ему интересен он сам – во-первых, ему значительно менее интересен пейзаж (в прямом смысле) за окном, а самое главное, он нахально вступает в разговор с Богом. Что ко многому и обязывает, но и задевает заживо нас всех – и посконных атеистов, и ложно образованных Дарвином. Причисляя себя к последним, я, конечно, ближе всего к вот этому Барсуковскому:
…нету правды, нету правды,
а на кой тебе она? –
все равно мы не взаправду,
а картонная страна.
Все мы будто бы с плаката,
а вожди – папье-маше –
не отвагами крылаты,
а бумажными клише.
Все – потемкинские избы –
Лишь фасад, а стенок нет,
И у этакой отчизны
Где возьмется Божий свет?
Но что взять с политизированной дамы, круто замешанной на начале девяностых?
Однако не об этом слово. Барсуков силен перво-наперво самоанализом, тем самым, который «сильные особи» называют ковырянием в себе.
…эх, трусость и бессилие –
два ангела моих,
одни, хоть и постылые –
свои среди чужих:
один в ладонях прячется,
другой сидит в ногах –
пусть хочется, пусть плачется,
а им бы все – про страх.
Нашептывают страшное,
прикрыв покрепче дверь:
других – смотри – не спрашивай,
другим – смотри – не верь,
а что боишься – правильно –
инстинкт тебя хранит…
Стихи Барсукова печальны, потому что он честный талант. И будь он другим – насколько бы легче ему жилось, но он живет, как пишет, а не наоборот. И получается, что именно стихи дают ему ту силу, что выше крыши, а то, что выше нее, дает ему право обращения: «Поговори со мной, Бог! Мне больше не с кем». И эти его вопросы Всевышнему и услышанные ответы – самое интересное, что есть в его стихах.
…мой бедный сирый бог,
коснись меня жезлом,
коснись перстами губ,
устами век коснись,
и нищенским своим
изодранным крылом
укрой мои черты
от прожитых страниц,
где рисовальщик стар,
а время, что вода –
меж пальцами течет
к единственному дню –
к нему бегут мои
отпетые года,
его, бегущий, сам
я скоро догоню.
Или:
…я пишу, потому что пишу,
я живу, потому что живу,
я не знаю, чего я хочу,
знаю только, когда я умру.
Это знанье, как та бастурма,
как не съеденный нежный лангуст,
и дрожит потихоньку струна,
и щекочет, щекочет на вкус…
Бог нашего дня параден и величав. Он похож на шталмейстера. Вот все и смещается от его неуклюжей палки. И тут-то поэзия способна сфокусировать сбитый с панталыку ракурс.
Слова поэт выбирает ощупью. Так в предсмертье бывают суетливы пальцы. Они уже «там» и точно знают, что ищут.
Рисунки Голицыной в книге – диссонансный вскрик. Вскрик среди печали. Они – протест против религиозного покорства поэта перед судьбой. Да что ж ты такой глупый мужчина, как бы говорит художница. Жизнь так интересна, смотри, как из гнутой линии создается образ, как интересно зачеркивать и начинать сначала. Как многозначимы штрихи и облака. Жить вкусно, говорит художница, поэтому надо жить, только жить. И ничего больше.
Классик-поэт и модернист-художник, опровергая один другого, одновременно хорошо подпитывают друг друга. И чистая безнадежная печаль поэта, как змея от дудочки факира-художника, выпрямляется и тянется вверх. Исполать вам, творцы, исполать. Хорошая у вас книга.
[i] Отзыв написан на еще один сборник стихов под названием «Я гугнивый поросенок», которое сопровождается эпиграфом: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия (меня), как чушка, своего поросенка… (Из письма Александра Блока Чуковскому от 26 мая 1921 года)».