№12 |
![]() ![]() |
||
...догорали кострами святки на январском, на том снегу. Акмеисты семидесятых, мы в чужую бредём пургу.
Точно времени убиенье наши судьбы — ни в жизнь, ни в смерть, только тамошних дней круженье да кладбищ ледяная сеть.
Не обучены, не одеты, без трагедий и без затей — мы незваные декаденты — лицедейники всех мастей — губы красим — прости нас Боже — посреди обнищалых птиц и не можем, никак не можем позабыть незнакомых лиц.
Наши книги, что наши судьбы — только дунешь, и след простыл.
С гуттенберговым прессом судьи нас под гнётом своим простым — не сказать, что б совсем калечат или — вдруг повезёт — распнут — просто книжки по-человечьи в этом шрифте навек уснут.
Нет, не сели мы и не встали В полный голос и в полный рост — нам достались свои скрижали: роз подкожных чужой мороз.
И скользит, исчезая, конка Под сверкающий невский лёд...
Наша бедная Незнакомка — сторублёвая — кто возьмёт?..
...пел кому-то какой-то голос, пропись сложная, чей-то волос, задержавшийся на письме...
А потом пришли лесорубы — голоса у них были как трубы — гулко так отдавались во мне...
Ничего не поделать — покою придти не прикажешь, если в доме рубили всю ночь напролёт топоры...
И сказать-то об этом — совсем никому не расскажешь — погоди — всё трещали с угрозой дрова — до поры, до поры...
...из неведомой ерунды,
из неведомого ниоткуда
эта глупая наша посуда,
на которой ни крошки еды.
А в стаканах ни капли питья, а в кастрюлях ни супа, ни жира, видно, долго она нам служила — просто так, без житья да бытья...
...ты как бебвин средневековый всё стоишь головою вниз — не придуманные оковы — это Пётр в тебе завис, распинаемый вверх ногами — так хотел он увидеть нас, перевёрнутый вместе с нами, чтобы чёрт его впрямь не спас.
Ученик не любимый — первый — петушиный крик, как инфаркт, превращаемый в артефакт, бьёт из памяти вдоль по нервам.
Но смотря на себя глазами с крыши прыгающего кота, зависающего над нами и летящего вниз с хвоста, ты стоишь, ничего не зная в перевёрнутой вновь судьбе — может, снова ключи от Рая будут переданы Тебе?
...словно пух тополиный разлетелись года по Тверской, по Неглинной в никогда навсегда.
По знакомой брусчатке в одиноком дыму я шагаю с оглядкой в никуда к никому.
Только волны и волны, только воздух и свет, ветром день переполнен — задувает вослед.
Ах, какая прогулка! — солнце в лужах рябит...
Вот за тем за проулком жизнь откроет кредит, предоставит по новой и свирель, и манок, и скатёркой тканёвой ляжет прямо у ног, ничего-то не скроет и в застенок судьбы дверь тотчас приоткроет для привычной гульбы...
...покупала, искала, потом
сорвалась как безумная,
остановилась и смотрит —
вовсе не вдаль, а вокруг —
точно ослепшая
полуистлевшая мумия
в ожидании то ли давно
схороненных любовников,
то ли неких любимых подруг.
Слезы на ветер, вот и стоишь, их глотая, — хоть на денёк, а не в силах даже нарваться на собственную судьбу.
Жизнь-то простая, да странная штука какая — может, чужая, может, ничейная, может, ненужная самая, а на роду — то ль написалась, то ли запомнилась, то ли истёрлась — не уходи от колодца бессонниц, где гулко живёт эхо воды, словно чья-то заглохшая совесть, что пошумит, пошумит и тихонько, тихонько замрёт...
...эх, трусость и бессилие — два ангела моих, одни, хоть и постылые — свои среди чужих:
один в ладонях прячется, другой сидит в ногах — пусть хочется, пусть плачется, а им бы всё про страх.
Нашёптывают страшное, прикрыв покрепче дверь:
других — смотри — не спрашивай, другим — смотри — не верь, а что боишься — правильно — инстинкт тебя хранит...
Два ангела, два пламенья — как вбитые в гранит — стоят и не качаются — бесстрашные как смерть, а жизнь — и та кончается, и впору ли — краснеть?..
...никогда и нигде не бывает тебя, только изредка — в самом безумном углу моего изначально забытого «я», где душа так и хочет подсесть на иглу.
Ты моё сновиденье, а я твой двойник, что пытается робко пробраться сквозь сон в ту бессвязную грань меж корпускул и волн, где друг друга узнав, мы сдвоимся на миг. Как согласный и гласный, мотая свой срок, всё мечтают о смысле в созвучном бреду, мы сольёмся, Бог даст, хоть в какой-нибудь слог суахили, а, может быть, даже урду...
...уходит вдаль дурной автобус, трясётся весь от немоты.
Его невыразимый опус ломает смачные кусты.
И грезит сам, что внедорожник, ему бы прыгать да плясать, а у него одна возможность — по трассе старенькой чесать: туда-сюда, сюда-оттуда — то по ночам, то на заре, и бьётся чья-нибудь посуда от слишком прыткого плие.
А он то рвётся, то хохочет, то катит, медленно пыля, и как же хочет он, как хочет сбежать куда-нибудь в поля.
...птичий щебет, шелест, шелест, своенравные кусты, утро раннее, коты под окном орут, ощерясь.
С высоты,издалека ль катит красное, немое — прибывающего зноя пожелтелая спираль.
Голоса твердят: прощай — безо всякого различья.
Все они: кошачьи, птичьи — провожают невзначай незатейливо туда, где кругом одна вода вплоть до самого порога, а за пазухой у Бога — ни тропинки, ни следа...
...если мы с тобой, страха не узнав, перестанем спать в этом мире снов — не стараться, а напрочь забыв о снах, разбудив хоть какую-нибудь любовь — ту, которой уже не бывать впотьмах, ту, которой страсть переходит в боль, ту, которой нас — удивить — никак, ту, которая нашей земле — не соль, что бежит вперёд не за тем, что — страх - ожиданье прорвы — извечный свищ.
И уже не важно, что сам как птах, тот, кого прямо в небе разбил паралич.
...карта — туз пиковый, в горле — точно ком.
Станция Быково за окном...
Тих осенний поезд, дождик невзначай...
Встречи нашей повесть как начать?..
Электричка-кляча не скрывает дрожь — чуть плетётся, плача, в серый дождь.
Станция Быково, горек твой перрон — только туз пиковый да косяк ворон...
...длинных рук задумчивые пальцы облаков и нежны, и воздушны — в этих ритмах солнечного вальса как они небрежно простодушны, как они глупы и неуклюжи, как нелепы, как прекрасны всё же, и гораздо нам они дороже, чем осенне-золотые лужи — дорогие, никому не нужные...
Другие публикации этого раздела
http://obivatel.com/artical/62.html http://obivatel.com/artical/47.html http://obivatel.com/artical/109.html http://obivatel.com/artical/145.html http://obivatel.com/artical/168.html http://obivatel.com/artical/191.html http://obivatel.com/artical/230.html http://obivatel.com/artical/255.html http://obivatel.com/artical/300.html http://obivatel.com/artical/340.html
http://obivatel.com/artical/377.html
|
Пришел поэт Сергей Барсуков и подарил книгу своих стихов с замечательными картинками. Или так: пришел поэт Сергей Барсуков и подарил книгу замечательных картинок со своими стихами. И то, и другое верно – это книга такая, она так и называется: сборник-альбом. Ее хочется читать. И ее хочется разглядывать и разглядывать. Читатели нашего журнала знакомы с творчеством художника Клары Голицыной по публикации «Неиссякаемая молодость энергии» («Обыватель» № 2). В этой же книге проявлена еще одна ипостась таланта этой щедро одаренной женщины – она мастер полиграфического дизайна. Откройте книгу на любой странице – и это будет отрада для глаз. Мы приводим тут несколько книжных разворотов – подряд, не выбирая, чтобы и вы получили представление не просто о стихах и не просто о картинках, а о талантливом образце искусства книги.
Так говорит Щербакова ПОСЛЕСЛОВИЕ. ЛИЧНОЕ Нет, дорогой поэт. Может, ты и гугнивый[i], тебе лучше знать, но хрен тебя слопаешь, если ты сам не дашься. Спастись от такого пожирающего зева, как нынешняя Россия, можно по-разному. Уйти в запой, в скит, в любовь, в «Единую Россию» или в вышивание по тюлю. Я к тому, что Блоку тоже досталось не лучшее время. И потому, скажем, он справедливо несправедлив в письме к Чуковскому. Диагноз поставлен точно, но сам-то он остался, пусть покусанный, но, тем не менее, живее всех живых совсем не как Ленин. И это оставляет надежду всем талантливым поэтам. И друг мой сердечный Сережа Барсуков тоже, слава Богу, живой и умный, и почему-то не гугнивый. Но, скажем прямо, много провел времени в поисках другого времени над головой, хотя место ему было приписано Богом сейчас и здесь. И я рада этому сборнику как месту постоянной прописки автора. Стихи Сергея и хороши, и разные. В чем их главное отличие от современной поэзии, ядовитой, задиристой и клубливой? В том, что автор – забубенный классицист, и не больше и не меньше. Ему интересен он сам – во-первых, ему значительно менее интересен пейзаж (в прямом смысле) за окном, а самое главное, он нахально вступает в разговор с Богом. Что ко многому и обязывает, но и задевает заживо нас всех – и посконных атеистов, и ложно образованных Дарвином. Причисляя себя к последним, я, конечно, ближе всего к вот этому Барсуковскому: …нету правды, нету правды, а на кой тебе она? – все равно мы не взаправду, а картонная страна.
Все мы будто бы с плаката, а вожди – папье-маше – не отвагами крылаты, а бумажными клише.
Все – потемкинские избы – Лишь фасад, а стенок нет, И у этакой отчизны Где возьмется Божий свет? Но что взять с политизированной дамы, круто замешанной на начале девяностых? Однако не об этом слово. Барсуков силен перво-наперво самоанализом, тем самым, который «сильные особи» называют ковырянием в себе. …эх, трусость и бессилие – два ангела моих, одни, хоть и постылые – свои среди чужих: один в ладонях прячется, другой сидит в ногах – пусть хочется, пусть плачется, а им бы все – про страх.
Нашептывают страшное, прикрыв покрепче дверь: других – смотри – не спрашивай, другим – смотри – не верь, а что боишься – правильно – инстинкт тебя хранит… Стихи Барсукова печальны, потому что он честный талант. И будь он другим – насколько бы легче ему жилось, но он живет, как пишет, а не наоборот. И получается, что именно стихи дают ему ту силу, что выше крыши, а то, что выше нее, дает ему право обращения: «Поговори со мной, Бог! Мне больше не с кем». И эти его вопросы Всевышнему и услышанные ответы – самое интересное, что есть в его стихах. …мой бедный сирый бог, коснись меня жезлом, коснись перстами губ, устами век коснись, и нищенским своим изодранным крылом укрой мои черты от прожитых страниц, где рисовальщик стар, а время, что вода – меж пальцами течет к единственному дню – к нему бегут мои отпетые года, его, бегущий, сам я скоро догоню. Или: …я пишу, потому что пишу, я живу, потому что живу, я не знаю, чего я хочу, знаю только, когда я умру.
Это знанье, как та бастурма, как не съеденный нежный лангуст, и дрожит потихоньку струна, и щекочет, щекочет на вкус… Бог нашего дня параден и величав. Он похож на шталмейстера. Вот все и смещается от его неуклюжей палки. И тут-то поэзия способна сфокусировать сбитый с панталыку ракурс. Слова поэт выбирает ощупью. Так в предсмертье бывают суетливы пальцы. Они уже «там» и точно знают, что ищут. Рисунки Голицыной в книге – диссонансный вскрик. Вскрик среди печали. Они – протест против религиозного покорства поэта перед судьбой. Да что ж ты такой глупый мужчина, как бы говорит художница. Жизнь так интересна, смотри, как из гнутой линии создается образ, как интересно зачеркивать и начинать сначала. Как многозначимы штрихи и облака. Жить вкусно, говорит художница, поэтому надо жить, только жить. И ничего больше. Классик-поэт и модернист-художник, опровергая один другого, одновременно хорошо подпитывают друг друга. И чистая безнадежная печаль поэта, как змея от дудочки факира-художника, выпрямляется и тянется вверх. Исполать вам, творцы, исполать. Хорошая у вас книга.
[i] Отзыв написан на еще один сборник стихов под названием «Я гугнивый поросенок», которое сопровождается эпиграфом: «Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия (меня), как чушка, своего поросенка… (Из письма Александра Блока Чуковскому от 26 мая 1921 года)». |
||
Распродажа культурных файлов FILE-SALE.RU. Новинки:
|
Контактный телефон: 8-926-825-27-49 E-mail: obivatel44@gmail.com WEB-издательство ВЕК ИНФОРМАЦИИ Одежда для танцев Расчет и поиск тура в Краснодарский край |